51 ответов в теме

[Кармопонижатель]

С месяц назад написал мне мархуз - он книгу пишет вроде.
Кому интересно пишите в приват - сведу.

[Domovenok Kuzma]

Немножечко понаматываем сопли на кулак в преддверии трагического праздника проигрыша в 2-й мировой...
Абстрагируясь от исторических и политических оценок, как лит.произведение, креатив зацепил своей простотой и пронзительностью. Букв много.


КУСТИК

Поначалу, ОНА была почти неосязаема. Жуткая, грязная, никчёмная… Смутное эхо далёких событий… Незримая паутина чужих амбиций и переживаний… Прячась по тёмным углам, чураясь яркого солнечного света и шумных сборищ, ОНА, невесомыми и невидимыми паутинками своей сущности ощупывала людей, оставляя, хоть и не заметный, но чувственный след…

Время шло… ОНА крепла. День за днём вбирая в себя ощущения всех этих людей, она росла. ОНА упивалась своей неизбежностью. По-прежнему оставаясь бесплотной тенью, ОНА всё больше и больше захватывала умы людей. ОНА проскальзывала в озабоченных взглядах матерей. Всё чаще ЕЁ присутствие чувствовалось в любых разговорах людей. Развлекаясь, ОНА выглядывала краешком своей безобразной морды из больших черных тарелок радиорепродукторов или проносилась над рынками и улицами, задевая своим хвостом ничего не подозревающих людей…
По вечерам, пользуясь тёмными закоулками, ОНА тихонько проникала на кухни домов, где мужчины судорожно сжимали в руках гранёные стаканы с водкой, не в силах найти успокоение хотя бы в этой, последней радости. И удовлетворённо усмехалась, видя, как их пробирает озноб от ЕЁ незримого прикосновения… Душным потным одеялом, через которое невозможно вздохнуть полной грудью, ОНА налипала на лица не спящих по ночам матерей, которые более всех ощущали ЕЁ присутствие... ОНА преисполнялась чувством восторга, когда родители судорожно и страшно замолкали при виде вопрошающего взгляда своего ребёнка или, наблюдая, как люди, только что бывшие друзьями, начинали подозрительно косится друг на друга, как только ЕЁ проклятая тень задевала их своим порочным крылом. Носясь в сумеречном танце грядущего пиршества хаоса, ОНА видела, как всё больше и больше людей верят в НЕЁ… И от этого ЕЁ тени всё больше и больше росли, распространяя ужас на все доступные земли…

Время шло... ОНА набирала силу из страха и жестокости этого мира, что бы однажды, ЕЁ невесомая, эфемерная сущность воплотилась в жуткую реальность, ворвавшись в их дом вместе со страшным, небывалым никогда ранее, грохотом отцовских сапог и его хриплым от напряжения голосом:
- Маруся!!! Война…
Мать, жутко всхлипнув, зажала себе рот ладонью и тяжело осела на скамью.
- Быстрей собирайся! Последний поезд через два часа! Вам надо уехать… - отец был бледен и говорил рывками.
- Как же так, Федя!? – срывающимся голосом пробормотала мать.
- Не время сейчас вопросы задавать! – отец был сильно раздражён. Или прятал за напускной суровостью свой страх? - Быстрей собирайся, говорю тебе, поезд ждать не будет!!!

Маленькая девочка, которой не исполнилось ещё и четырёх лет, выглянула из детской спальни, сонно потирая глаза и, поначалу, не испугалась. Маленькие дети боятся бабу-ягу и чудища из шкафа, но они не боятся войны. Они не понимают, что это значит. Но маленькие дети очень чувствуют свою мать. Даже не осознав, что сейчас произошло и, только мельком увидев лицо матери, девочка заплакала навзрыд.

Этот пронзительный детский вой сразу заставил женщину собраться:
- Диночка! Ну-ка, тихо! Ты чего? Не надо бояться! Сейчас на поезде поедем. Хорошо? – интонации голоса, может быть, и были необычными, но жена советского офицера, мать четырёх детей, не могла себе позволить даже малейшего послабления. – Так! Перестала плакать. Быстро! Пойди, выбери себе игрушку. Но только одну. Поняла? Возьмём с собой. И потом сюда… Толик! Люда! Быстро собираться!!!
Это уже предназначалось старшим детям. Через несколько мгновений в доме всё пришло в неистовое движение. Все забегали, засуетились…
Среди всей этой суматохи маленькая Диночка успела заметить одну сцену. Это было как в кино. Мама, не отрываясь от поспешных сборов, поймала взглядом глаза отца:
- А как же ты, Федя? – беззвучно, одними губами, спросила она.
- Я остаюсь – также молча ответил отец. – Эвакуируют только семьи…

На мгновение в комнате всё замедлилось до полной остановки бытия. Напряжение между взглядами родителей достигло той степени напряжённости, что казалось сам воздух, стал подобен хрусталю, а все их мысли гремят в пространстве, подобно набатному колоколу. Без слов. В абсолютной тишине окружающего шума.
Маленькая девочка Дина не понимала, чему она является свидетелем, но замершие на мгновение родители и их безмолвный диалог стал настолько нестерпимо громким, что она опять начала тихо скулить.
Мать встрепенулась. Не те были времена, что бы жена перечила мужу. Он офицер. Его долг – защищать Родину. А она – мать. И её долг – защитить детей. Как же всё просто. Не правда ли?...
- Диночка! Ну-ка перестань плакать! Ты же уже большая. Правда? Давай ты мне поможешь? Ну-ка, проверим… Сколько у нас сумок? Пять? Ну и отлично! – Мать бодрилась, пытаясь голосом изобразить абсолютную беззаботность, но, глядя на её глаза, все дети начинали плакать. Тихонько. Кривя губы и всхлипывая носами, но всеми силами стараясь не показать свою слабость и свой страх.
- Толик! Берёшь вот эти две сумки. Люда – вот эту. – Как потомственная донская казачка, которая всю свою жизнь тащила на себе всю возможную ответственность, мать ухватила самые тяжелые оставшиеся две сумки. – Люда! Держи Динку. Глаз с неё не спускай!
Поперёк груди матери была примотана грудная Милка…
Отец, нахмурив брови, отобрал у жены сумки:
- Ещё успеешь натаскаться… Пошли…

Потом был вагон. Хотя, нет… Сначала был вокзал. Оглушающий криками тысяч людей и обречённым гудением паровозов. Страшный своим многолюдьем, никчёмностью и судорожной беготнёй. Люди суетились, толкались, срывающимися голосами звали родных и близких. Маленькая девочка Дина была просто раздавлена этим невозможным хорусом звуков и эмоций. Она тогда даже не осознавала, что малозначительный полустанок городишки Хаапсалу, что на севере Эстонии, даже и близко не стоял со словом «Вокзал». Всё казалось очень огромным и невозможным, в своей значимости…

Вагон был «столыпинским». Маленькая девочка не знала тогда такого слова. Это уже потом, много лет спустя, рассказывая эту историю своему сыну, она знала, как назывались такие вагоны. А сейчас она просто сидела рядом с мамой, на тоненьком одеяльце и пыталась поймать взглядом её глаза. Ведь когда мама рядом, то ничего плохого не может произойти? Правда?

Папа стоял на перроне, обеими руками опираясь на край вагона:
- Станица Ханская! Слышишь!? – поезд судорожно дёрнулся. Оглашая окрестности надрывным паровозным гудком, сродни крику раненого зверя, паровоз медленно начал вытаскивать кишку состава в дорогу…
- Станица Ханская! Около Армавира. Езжай к отцу. Маруся! Слышишь меня!? Я найду тебя!!!
Несколько мгновений отец шёл рядом с открытой дверью вагона, но быстро отстал, неуклюже взмахнув на прощание рукой… За открытой дверью вагона, нарастающим темпом, пролетала окружающая действительность… Мама беззвучно, сухими глазами, плакала, машинально покачивая грудную Милку ... Было раннее утро 22 июня 1941 года.

Ехали очень долго. День? Два? Час? Что значит для маленького ребёнка «долго»? Всё, что угодно… Некоторое время девочка Дина вспоминала отца. Любила ли она его? Трудно сказать… Он был не такой как мама. Он пах странными чужими запахами. Он был малословен и громогласен. Дома бывал редко. Он не терпел непослушания и когда он ругался, то казалось, что само небо трескается от его голоса! Но девочка помнила, что когда он брал её на руки, на свои твердые и жесткие, как стальная арматура, руки, то не было в мире места более надёжного и безопасного… Дети многого не понимают, но многое чувствуют. Диночка запомнила, как обречённо отец впился своими грубыми пальцами в край вагона…

Маленькая девочка тогда и представить не могла, что через несколько месяцев её отец, вооружённый только кружкой спирта принятой внутрь, будет безоружным прорываться через вражеские ряды, выходя из окружения… Что холодным октябрьским днём 1941 года он трижды будет выплывать в ледяной воде Балтийского моря с потопленных немецкими лётчиками баркасов, при эвакуации с полуострова Ханко… Что, падающие в обморок от усталости и голода хирурги будут вытаскивать из её отца десяток осколков, которые он получил при обороне Ленинграда… Что он, обессиленный и раненый будет отступать вместе с нашими войсками… А потом, через не передаваемую бездну времени, он будет гнать фрицев обратно… Гнать через Днепр, с Украины, через всю Польшу, беря штурмом Варшаву, размазывая по лицу кровь из-за порванных навсегда барабанных перепонок от близко разорвавшегося снаряда… Как почти глухой и с едва сохранившейся речью он прошел всю Германию, и написал на стенах рейхстага: ПОБЕДА!!! Да! Он дошёл до Берлина! Он попрал своими сапогами саму Войну! Но это будет гораздо позже…

Состав, то разгонялся, до дробного перестука колёс, то внезапно замирал на объездных путях. Маленькая девочка Дина не ощущала этой изматывающей длительности. Мама рядом. А это значит, что всё будет хорошо… Ну и пусть паровоз истерично гудит с короткими промежутками… Это же не страшно? Но тут вдруг мама кинулась к открытой двери вагона:
- Быстро все на выход!!!
Остальные обитатели вагона ещё недоумённо оглядывались, когда трое детей шамаром вывалились из вагона.
-БЕГИТЕ!!! Все в разные стороны! – крик мамы был настолько нестерпимо пронзительным, что ноги сами понесли Дину прочь от вагона.
Как можно бежать в разные стороны, если сзади стоит состав, а впереди – чистое поле?
Наверное, можно…
Маленькая девочка Дина бежала изо всех сил. Ей казалось, что она летит как птица! Каждый шаг – это полёт. Стремительный! И неудержимый…
Странно, что её начали обгонять другие люди… Она же бежит так быстро!

Паровоз просто захлслуживался судорожными гудками. За его истошными взвываниями не сразу услышался утробный рык самолётов.
Они не спешили. Немецкие асы упивались своей безнаказанностью. Три тёмных силуэта почти лениво разворачивались на повторный заход. Только истеричные завывания паровоза стояли между этими машинами смерти и людьми.
Диночка бежала. Едва касаясь ножками земли, она бежала прочь. Впереди, там где был паровоз, вдруг страшно грохнуло. Гудки захлебнулись. Теперь только рокот моторов и слабые крики людей:
- Д… и-и… и-нка-а… а! Пря-а… а-чся-а-а!.. – Донёсся крик матери.
Маленькая девочка остановилась и растерянно огляделась. А куда тут прятаться? Поле кругом, да трава… Пока девочка оглядывалась она заметила, что то тут, то там, под сильный грохот сверху, на поле стали появляться фонтанчики земли. Как будто воробышки играются в песке... Только тут фонтанчики были очень большие и очень быстро двигались. И когда такие фонтанчики догоняли людей, то начинали сильно брызгать красным, а люди сильно кричали и падали…

А вот и кустик, за которым можно спрятаться! Девочка пробежала ещё немного и, аккуратно расправив белое в синий цветочек платьишко, улеглась на землю:
- Кустик! Ты спрячешь меня? – тихонько спросила маленькая девочка.
Утробный вой самолётов накрыл всё окружающее пространство. Казалось, что в этом мире ничего не существует более. Только этот страшный вой, дробный грохот с небес и слабые крики людей… Далеко- далеко, над лесом, на фоне голубого неба, взметнулся чёрный крест разворачивающегося самолёта. Хищным коршуном, стелясь над полем, он устремился к маленькой девочке. Прячась за кустиком, маленькая девочка Дина отчетливо видела, каждую заклёпку на приближающемся самолёте. Она видела лицо пилота, в очках и кожаном шлеме. Она видела, как начали вздыматься земляные фонтанчики всего в нескольких метрах перед ней…
И вдруг всё стихло… Дробный стук прекратился, и самолёт, взревев напоследок, резко ушел в даль…

«Не заметил!» - подумала маленькая девочка.
Может у пилота закончились патроны… А может быть, несясь в нескольких метрах над землёй, немецкий ас увидел, что перед ним лежит девочка, так похожая на его маленькую дочь…
Тяжелый гул затихал, растворяясь в бездонной голубизне июньского неба.
- Динка!!! Д-и-и-и-н-а-а-а!!! – Голос мамы встревожено разносился над полем. Надо идти. Маленькая девочка резко поднялась и кинулась на зов. Через несколько шагов она остановилась и медленно вернулась назад:
- Спасибо тебе, кустик! – Сказала девочка абсолютно серьёзно и несколько секунд постояла молча.
- И тебе, боженька, спасибо – взглянув на небо, путая стороны и руки, девочка неумело перекрестилась, подражая своей бабушке. А потом она, неуклюже переставляя свои коротенькие ножки, побежала на зов матери…

Пять тоненьких веточек полевого ковыля, которых маленькая девочка наивно считала кустиком, жизнерадостно покачивались на ветру, желая ей всего наилучшего… Ну а что ещё могли бы сказать эти тонкие былинки?.. Живи, девочка! Живи…

Потом был долгий путь. В пыли просёлочных дорог. В кузовах попутных полуторок. И на броне отступающих танков… Грудную Милу мать кормила размоченными сухарями, завернутыми в тряпицу. Молоко-то у мамы пропало сразу… Ноги болели страшно. Иногда казалось, что нет на этом свете сил, которые могут сдвинуть маленькую девочку с места. Но она продолжала идти. Ведь мама идёт! Значит и я смогу…

Они дошли до станицы Ханская. Чего это стоило матери, маленькая девочка не знала. Она просто шла рядом с мамой. Несколько месяцев пролетели, как один день. Но однажды, суровый дедушка сказал матери:
- Уходи, Мария… Бери детей и уходи…
Он нас прогоняет! Маленькая девочка Дина в ужасе закрыла лицо руками.
- День, другой и тут будут фрицы… - Дедушка страшно хмурился и смотрел в землю. – Сдадут вас… Найдётся гнида, которая расскажет про жену советского командира с детЯми… Знают нас тут все… Иди дальше. В Армавир. Даст Бог, черти поганые не пробьются. Родня у нас там есть. У них и схоронишься…
Дед сжал руки в кулаки и посмотрел на стену, на которой висела его шашка и фотографии, где он молодой и сильный:
- А я уж старый… Мне терять нечего… Если и доведётся помереть, так на своей земле… Ступай Маруся, да побыстрей…
Гул канонады звучал всё громче… Маленькая девочка решила, что дедушка их прогнал…

До Армавира добрались в августе сорок второго. Шли пешком. И опоздали… В городе уже вовсю хозяйничали немцы.
За несколько километров до города, подняв облако пыли, на дороге затормозил неизвестной модели грузовик. Мать сжалась и подобно курице-наседки, попыталась спрятать собой всех четверых детей. Громко хлопнув дверью, из кабины вышел пожилой немец. Угрюмо шевеля усами, спросил:
- Армавир?
Мать судорожно кивнула головой. Уныло глядя на чумазое семейство, он махнул в сторону кузова:
- Шнелле…
На окраине города грузовик остановился. Унылый фриц вышел из кабины и, что-то бормоча себе под нос, отправился по своим делам, даже не обернувшись…
- Быстро! Быстро! – осунувшаяся мама была всё также решительна. Дети горохом высыпались из кузова и побежали под прикрытие полуразрушенного здания…

Следующие несколько месяцев они провели в подвале дома дальней родственницы по отцовской линии. Да и сама родственница со своей дочерью тоже жила в подвале. В дом заселился немецкий офицер. В какой-то степени им повезло. Когда офицер заселялся, его адъютант хотел выгнать на улицу подвальных жильцов. Но офицер заглянул в подвал и, бегло осмотрев измождённых женщин и осунувшихся детей, бросил пару отрывистых фраз после которых адъютант успокоился и больше никогда не заходил к ним. Единственное, что запомнила девочка из этого времени – голод. Страшный лютый голод постоянно… Мать не выпускала детей из подвала ни днем, ни ночью. Боялась, что немцы, которых кругом было очень много, отправят детей в Германию. Сидели в подвале абсолютно молча. Что бы даже звуком не напомнить о себе своему постояльцу. Даже маленькая Милка научилась плакать молча…

Лишь иногда, когда чувство голода становилось просто нестерпимым, и военных в доме не было, мать украдкой выбиралась на улицу, что бы найти хоть какую-нибудь еду. Эти часы ожидания были самыми страшными для маленькой девочки. Страх того, что мама не вернется, был даже сильнее чувства голода. Но мама возвращалась. Всегда. Где она брала эти жалкие крохи еды, маленькая девочка тоже не знала. Но, глядя на маленький кусочек чёрного хлеба, Дина была уверенна, что ничего вкусней на всём белом свете нет:
« Когда закончится эта война, я каждый день буду есть черный хлебушек – думала девочка. – Он ведь гораздо вкусней конфет…»

А однажды зимой, испуганно озираясь по сторонам, в подвал буквально просочилась какая-то женщина. Эта была знакомая дальней родственницы, которая работала в местной комендатуре уборщицей. Отозвав маму и вторую женщину в сторонку от детей, посетительница стала шепотом что-то быстро и горячо рассказывать. Через минуту, за которую подвальные жительницы не издали ни звука, она так же крадучись вышла, а женщины заметались по подвалу, собирая не скудные пожитки
- Собираемся быстро! – так же шепотом скомандовала мама. – Уходим! Облава!
Маленькая девочка не знала что такое облава, но судя по лицу мамы это что-то очень плохое…

… в ту ночь, на заднем дворе школы, были расстреляны более четырёхсот человек…
За всё время оккупации в Армавире было убито более шести тысяч мирных граждан.
А маленькая девочка со своей семьёй два месяца пряталась в полузатопленной канализационной трубе на окраине города…

P.S. Бабушка Мура (я её всегда называл именно так, с ударением на У) сберегла своих четверых детей. Дождалась освобождения Армавира, дождалась Дня Победы, дождалась мужа…
Детей вырастила, выучила. Когда у Дины родились два мальчика, она всегда помогала. Для меня она была самой замечательной бабушкой на свете.
Сорок лет назад я спросил у мамы была ли она на войне и вот тут она рассказала мне историю про кустик, который спрятал маленькую девочку. А бабушка Мура слушала и плакала…


© Laputa

[Raven]

Немножечко понаматываем сопли на кулак в преддверии трагического праздника проигрыша в 2-й мировой...
Абстрагируясь от исторических и политических оценок, как лит.произведение, креатив зацепил своей простотой и пронзительностью. Букв много.

КУСТИК

неплохо.
девочке Дине сильно повезло.
похоже, что автор рассказал семейную историю.
как лит. произведение - не впечатлило особо. много гораздо более душещипательных историй написано про войну.
про проигрыш: Кузя, чем больше читаю, тем больше понимаю, что однозначностью результаты этой войны, равно как и она сама - совсем не страдают. ни капельки.

[zelenaja vobla]

ужас
у самого девочке 5 лет, как почитал так сердце сжалось

[Стасичка]

КУСТИК

Спасибо, Макс!

[Domovenok Kuzma]

Когда Матрёна Гаврилинчиха отдала Богу душу, домовой Федот, живший за печкой, решил не задерживаться в хате. Делать там всё равно уже нечего. Никто уже не вселится в эту перекошенную глинобитную халупу, крытую прелой соломой. Похорон ждать он тоже не собирался – поп придёт с кадилом, икон понавешают, свечи церковные жечь начнут: какому домовому такое понравится.
Жаль было хозяйку, с которой душа в душу столько лет прожили, а перед тем с отцом её, а ещё раньше с дедом. Матрёна завсегда уваживала - то пирожок оставит на столе, то сала кусочек, то молока в стакане, а Федот за это в долгу не оставался – мог и двор подмести, и хоря от курей прогнать, и паутину в углу смахнуть. Да и всякую нечисть приблудную в дом не пускал. А теперь почувствовал себя совсем сиротой. Дом тоже умер вместе с хозяйкой. Дождавшись, когда сядет солнце, поклонился лежащей на полу покойнице и вышел во двор. Потрепал по холке старого пса Букета, который тоже почуяв неладное, тихонько подвывал на взошедшую луну, оглядел в последний раз своё небогатое хозяйство и подался прочь.
Дойдя до края села, решил попрощаться с приятелем своим, домовиком Стёпкой, что у Макарченков хозяйничает, взобрался на крышу их дома и позвал в печную трубу.
- Кого это там носит? – недовольно отозвался Стёпка.
- Это я, Федот, проститься пришёл.
- Далеко собрался? – показалась из трубы бородатая голова.
- Померла моя Матрёна. Не знаю теперь, что делать. Пойду, куда глаза глядят, может, где пристроюсь.
- Да, брат, скоро все мы пойдём по миру. В селе осталось пять калек. Мой тоже на ладан дышит. А знаешь, что? Свояк мой, Трофимка, в город подался. Там, говорят, домов настроили, а нашего брата по пальцам перечесть можно. Найди его, может, пособит советом, подскажет, что и как. А там и я, глядишь, заявлюсь.
- Ну, пошёл я, пока роса не села.
- Давай, не унывай. Скатертью дорожка, сосед.
Федот спрыгнул вниз, и побрёл по нескошенной ещё ниве.
Если бы кто знающий, умыв глаза соком обоянь-травы, посмотрел, что это колышет колосья ячменные, то увидел бы бредущего старика с давно нечёсаной бородой, в стареньком армяке, лаптях и овчинной шапке. Но так как знающих сейчас и не сыщешь, то выглядело это, словно ветерок пробежал по полю.
Проходя мимо заросшего пруда, Федот перекинулся парой слов с водяником, примостившимся на перекошенной сиже. Тот пожаловался, что камыш совсем одолел, рыбы почти не осталось, русалки все растаяли и унёс их предрассветный ветер с лугов, а новых утопленниц вовек не дождёшься, потому, что купаться сюда никто не ходит. Домовой задерживаться не стал, а то, того и гляди, хозяин пруда схватит за ноги и утащит к себе на илистое дно, чтобы не было ему скучно одному.
До города Федот дошёл только к рассвету. День – не лучшее время для нежити, поэтому он забрался под мохнатые лапы ели и проспал до самого заката, улыбаясь во сне воспоминаниям о покинутом доме.


Город даже ночью горел огнями, и люди, вместо того, чтобы лечь вместе с солнышком, слонялись без дела под жёлтым светом фонарей. Дома, огромные, с бесчисленным количеством окон, и на дома похожи не были. И шумело всё. Не было той ночной глухой деревенской тишины, когда слышно даже малейшее шевеление воздуха.
Федот позаглядывал в окна: другие домовые не попадались, можно было смело селиться, облюбовать местечко в тёплом углу. Только вот неуютные были дома – слишком много света и звуков. У Матрёны всегда было тихо. Домовик любил сидеть за печкой и слушать, как шуршит юбкой и шлёпает босыми ногами по земляному полу хозяйка, как звенит посуда и трещат дрова, вдыхать запахи борща и пирогов. Ворчание Букета в будке, писк цыплят в закутке и шорох мышей в клуне были неотъемлемой частью уюта. Здесь же и говорили громко, и музыка звучала странная, и пахло в домах неаппетитно.
Домовик присел на скамейку и загрустил, сожалея о своём путешествии. Уж лучше, наверное, было бы нырнуть в омут к водяному – всё к дому ближе. А где Трофима искать? Как тут можно найти кого-нибудь?
- Что, дядько, опечалился? – раздался за спиной голос. – Заплутал, что ли?
На спинку скамейки запрыгнул большой рыжий кот, сел, обвернувшись хвостом.
- Ты ещё кто такой?
- А я вас знаю. Вы у Матрёны жили. Не узнаёте меня?
- Не припомню.
Кот спрыгнул на землю, три раза кувыркнулся через голову, и перед Федотом предстал мужичок, невысокого роста, рыжий, с лицом, усеянным веснушками. Присел рядом.
- Ну, что, теперь вспомнили?
- Вот, бесья душа, - воскликнул Федот, - Васька–окрутник! То-то я смотрю, пропал ты с села. Думал, собаки загрызли уже.
- Да, сейчас! Я сам кого хочешь, загрызу. Ушёл я с села. Что мне там, мышей ловить? А тут хорошо – живу в доме, сплю целый день на диване, кормят меня от пуза, за ушком чешут, блох травят. А ночью я уже сам по себе гуляю. В человека почти не оборачиваюсь. Котом оно как-то легче жить.
- Эх, измельчала нечесть, - вздохнул домовик. – Раньше, помню, ты всё чаще в волка окручивался, скотину рвал, да девиц душил, что дотемна загуляются возле леса. А сейчас вона как – кот, говоришь.
- А мне что? Я хозяев приучил, что ем только мясо, да чтоб ещё с кровью. А вы какими судьбами тут?
- Да вот, остался я сиротой. Ищу теперь, где пристроиться, но только мне всё не по душе. Мне бы Трофимку найти, может, он что подскажет. Не знаешь, случаем, где его найти?
- Как не знать? Сюда много наших перебралось. Даже ведьма Аниська, и та сюда съехала. Теперь к ней очереди, кабинет свой открыла – народный целитель и гадалка по совместительству. А к Трофиму свожу вас, здесь недалеко.
Васька снова кувыркнулся три раза и обратился котом. Пошагал важно, подняв трубой хвост и оглядываясь, не отстаёт ли Федот.

Сергея Ивановича разбудил звонок в дверь. Часы показывали час ночи. Кого это там нелёгкая принесла. Сергей Иванович пошёл в коридор, спросонья тычась то в шкаф, то в дверной косяк. Посмотрел в глазок – никого. Наверное, молодёжь балуется, а может, приснилось. «Кто там?» - спросил на всякий случай. Никто не отозвался. Он вернулся в спальню, лёг, обнял спящую жену и тут же провалился в сон.
- Кого там черти носят? – недовольно спросил Трофим.
- Свои, - раздался из-за двери незнакомый голос.
- Я сейчас этим своим так наваляю, чтоб забыли сюда дорогу навеки. Пошёл прочь.
- Трофим, это Федот с Тихояровки.
- Не знаю никого. Вас только пусти, потом не выгонишь. Иди, откуда пришёл. Федот – обормот.
- Мне Стёпка, свояк твой, обещал, что ты поможешь. Говорил, что ты здесь освоился.
- Стёпка, говоришь. Ну, раз Стёпка, то заходи. Только смотри, это мой дом. Двоим тут хозяйничать нечего.
Федот прошёл сквозь дверь, попал в узкие длинные сени. Всё было чисто, и одежда нигде не висела. Только стены, двери, и зеркало. Ни тебе вёдер, лопат, граблей. Ни галош, ни фуфаек на гвоздях, вбитых в стену. И пахло странно – вроде цветами, но не живыми, не настоящими. Трофим был коротко стрижен, без бороды и одет в мягкий полосатый халат.
- Давай, в кухню проходи.
Трофим показал на одну из дверей.
Они зашли в небольшую комнату, совсем не похожую на те, что были у Матрёны. Чистая, с белыми стенами, с мебелью необычной. Ни тебе печи, ни тазов, ни кочерги с ухватом. И посуды не видно никакой. В углу гудел большой белый шкаф.
- Садись, - Трофим подвинул табурет, сел сам на другой.
- Что ты, Федот, сразу не сказал, что это ты. А то я думаю, что за Федот? Сколько лет не виделись. Какими судьбами?
- Да Матрёна моя окочурилась, вот я и решил пойти себе домик присмотреть.
- А меня сюда вместе с дедом Микитой привезли. Как стал он плох, так его дети в город забрали. Ну и я в машину запрыгнул, вот и приехал. Всё ж лучше со своими, чем бродяжничать потом. Микита недолго протянул, и помер месяца через три с непривычки к городу. А я задержался. Куда мне идти? Вот и живу тут.
- Ну, и как тебе тут?
- Да привык уже, но всё равно, тянет меня обратно. Только говорят, что и хата уже сгорела.
- Сгорела, точно, прошлым летом.
- Эх, тоска. Есть хочешь?
- Не отказался бы.
Трофим деловито стал накрывать на стол. Не открывая дверцу в белом гудящем шкафу, прямо запуская руку сквозь стенку, стал доставать оттуда банки, тарелки и кастрюльки.
- Никто мне ничего не оставляет на столе, потому что не верят в меня, - ворчал он, - вот, и приходится самому хозяйничать. Во, тут и бутылка есть. Отметим встречу? Так, что тут у нас? Тефтельки, селёдочка, салатик мой любимый, огурчики маринованные. Хлеб не забыть… Хлеб тут жуткий, то ли дело деревенский, из печи. Помнишь?
- Помню, помню. Совсем недавно ел.
- Ну, за встречу.
Домовые на самом деле едят не так, как люди. Оставишь ему пирог на столе, утром пирог и останется, но домовик сытый, за печкой пузо потирает. Люди знающие говорят, что то, что домовику оставил, есть нельзя, ни самому, ни скотине давать. Заболеть не заболеешь, но и пользы уже никакой от этой еды не будет. Еда, извлечённая из холодильника, как и водка, так в холодильнике и осталась, но в то же время, и стол накрыт. Смысл таких парадоксов людям не понять, а для домовых это настолько очевидно, что они даже не задумываются, как оно так происходит.
Выпили, захрустели огурцами. Трофим малость пожаловался на городскую жизнь, мол, трудно тут домовым. Работы никакой, разве что пыль стереть да цветы полить. А так хозяйства никакого. Одно радует – жильцы весь день на работе, занимайся чем хочешь – телевизор смотри, спи сколько влезет в мягких креслах, ешь чего хочешь. Только скучно, и не верят в него. Он уже и напоминал о себе – то одеяло ночью стащит со спящих, то крупу рассыплет на пол, то чашки переставит в другом порядке. А они как будто и не замечают. Пожмут плечами и всё. А без веры в неё любая нечисть начинает таять, бледнеть, сохнуть, и поговаривают, может совсем исчезнуть.
- Это уж точно, - подтвердил Федот, - слыхал я о таких случаях. Вон, лешие совсем перевелись. Леса теперь без присмотра, да и кикимор почти не осталось, а русалки и вовсе вывелись.
- А помнишь, как мы русалок гоняли по лугам? Как они визжали, и в рассыпную в реку. А меня бесята болотные однажды чуть не утянули. Еле отбился.
- А леший охотников стращал. Пантелея кривого совсем удушил за то, что медвежонка пристрелил. Давно это было. Ох, давно. А сейчас нас и не боятся совсем.
- Знаешь, как нас называют теперь? Барабашки! Придумают же такое. Знаешь, брат, я вот чувствую, что и со мной что-то неладное творится. Как-то неуютно мне порой, то кашель одолеет, то голова закружится, то ломает всего. Совсем без работы я засиделся.
- Я Василия-оборотня встретил. Тот вроде не жалуется.
- Все мы не жалуемся. Видал я его на днях. Шерсть плешью пошла, зуб выпал, и глаза мутные какие-то. Скоро, брат, все мы останемся только в сказках, которые никто и не читает уже. Дети хрень всякую по телевизору смотрят про придуманных героев, да про нечисть нерусскую. А своих не помнят и не уважают. И не боятся совсем.
- Не боятся, говоришь? – Федот после третьей рюмки совсем отошёл от тоски, а разговоры о незавидной участи нежити ввели его в состояние протеста. – А как ты посмотришь, если мы их напугаем? А?
- Да ну их.
- Я без твоего разрешения в твоём доме хозяйничать не могу. А то бы показал им, кто хозяин в доме.
Изрядно посоловевший Трофим злорадно улыбнулся.
- Давай, делай, что хочешь. А то и впрямь я сам в себя скоро верить перестану. Помню, раньше, если хозяин чем не угодит, так я его так ночью придушу, что на следующий день он у меня как шёлковый ходил.
Федот взял чашку с полки и швырнул в стену. Осколки звонко посыпались на пол.
- Ой, что это там? – послышалось из спальни.- Серёж, сходи, посмотри.
Почти сразу появился Сергей Иванович, потирая сонные глаза. Увидел на полу разбитую чашку. Долго крутил головой, пытаясь высчитать траекторию полёта, откуда и почему упала посуда.
Сидевшие за столом домовые с интересом наблюдали за озадаченным жильцом.
- Ну, что там? – в дверном проёме показалась жена.
- Да вот, чашка упала.
- Странно. Ладно, пойдём спать. Завтра уберём.
- Жанна, подожди, откуда она упала?
- Какая разница. Мне вставать рано. Идём.
- Говорю я тебе, что-то завелось у нас.
- Ага, завелось, прекрати, Серёжа, неужели ты веришь в эту чепуху? - Жанна повернулась, чтобы уйти и тут ей в спину полетела тефтеля, неожиданно появившаяся над пустым столом.
Тефтеля оставила на ночной рубашке сочное томатное пятно и плюхнулась на пол. Затем прямо в голову полетел кусок селёдки, и повис, зацепившись за локон.
- Ты что, дурак? – оглянулась жена.
- Это не я, - пробормотал побледневший от страха муж. И когда зависшая на мгновенье над столом, неизвестно откуда взявшаяся рюмка, полетела в стену, он закричал и оттолкнув жену, выбежал из кухни. Супруга недоумённо смотрела на кухонный стол. Вторая тефтеля попала ей прямо в лицо. Жанна завизжала и побежала, не переставая кричать, вслед за мужем.
Федот, смеялся, схватившись за живот, а Трофим даже не улыбнулся, сидел, уставившись в дверной проём.
- Ой, умора! – хохотал Федот. – Видал, как чухнули. А ты говоришь, не боятся! Будут теперь знать!
- Хреново, - сказал Трофим. – Завтра попа приведут. Будут квартиру святить.
- А тебе-то что? Попы нынче такие, что самих святить надо.
- Да не в том дело… Хотя, знаешь, немного полегчало, но всё равно, не поверили они в меня. Во что угодно поверили, но не в меня. Назовут это всё умными словами, как их…полтергецы, или как они там говорят. Я по телевизору видел.
Трофим взял на подоконнике какую-то чёрную штуковину и нажал а ней кнопку.
Висевший над стеной ящик внезапно засветился и заговорил. Трофим добавил громкость.
В глубине квартиры снова завизжала Жанна. Было слышно, как они наспех одеваются, и через пару минут хлопнула входная дверь.
- Ушли, - вздохнул Трофим. – А ну их, совсем. Не любил я их никогда. Деда любил, а этих… Где ты взялся на мою голову. Всё внутри перевернул. А может, спас ты меня. Так и завял бы я в этих хоромах. Давай, на посошок. И пойдём.
- Куда ты пойдёшь?
- Какая разница. Найдём что-нибудь. Есть ещё нормальные дома, со своим двором, с собакой в будке и огородом.
Они выпили и, не закусывая, вышли на улицу. Сергей Иванович и Жанна, перепуганные до полусмерти, закутанные в пледы, смотрели, задрав головы, на свои окна.
Домовые прошли мимо. Федот хотел отвесить пару пентюхов, но Трофим сдержал его.
- Ну, их, недостойны они.
Если бы кто знающий, протёр глаза соком обоянь-травы, то увидел бы двоих подвыпивших старичков, которые, обнявшись, брели по пустынной ночной улице. И услышал бы, как поют они хмельными голосами древнюю песню, наполненную неведомыми смертным печалями.
Но нет больше знающих, и язык песни давно забыт.
©goos

[Domovenok Kuzma]

.

[Domovenok Kuzma]

.

[Domovenok Kuzma]

-

[Domovenok Kuzma]

.

[злобная чел]

еще
P.S. извините, не знаю можно ли тут писать, но все же решилась

[мульт78]

ARNI-KA - красиво, но и Кустик прочитал, и все остальное, решил апнуть